Философские произведения - П. Д. Юркевич

«Убедитесь же теперь, — говорит г. Антонович, обращаясь ко мне, —что «ваш сочинитель» (разумеется г: Чернышевский) знал про эти открытия, но ему было известно, что эти открытия опять закрыты, что закон рефлективных движений потерял свое значение и отвергается физиологами».

Закон рефлективных движений, повторяю я, получает у Льюиса общее значение вместо частного, какое обыкновенно допускают физиологи. Этот закон изъясняет, по Льюису, не только движения, каковы: чиханье, рвота, судороги, кашель и подобные, но также движения, которым предшествует намерение. «Мы, — говорит Льюис, — старались доказать, что как произвольные, так и непроизвольные действия рефлективны» (Т. II. 185).

«Душа, — так излагает самую сущность своих воззрений Льюис в переводе г. Антоновича, — душа есть синоним жизни. Жизнь есть динамическое состояние организма. Жизнь есть продукт организации, а не организация продуктов жизни, как уверяет г. Юркевич (sic). Как ни различны группы жизненных явлений, но все они составляют продукт организации: вот ε чем вся суть, а там называйте себе явления какими угодно именами, хоть теми даже, какие употребляет Юркевич».

Юркевич, считаю долгом предупредить вас, г. Антонович, употребляет в этом случае имена, выражающие самую сущность дела, но неприятные, каковы, например: осязательное невежество, очень осязательное, или стоящее нис всякого сомнения незнание обиходных вещем п. физиологии, пли еще редкий дар природы при встрече с самыми простыми понятиями сбиваться, спутываться, теряться в нелепостях. Итак, не полагайтесь на Юркевича. Если об Юркевиче вы уже раз и навеки составили мнение, успокоивающее вас, то помните, по крайней мере, естественных противников «Современника». Эти противники бросаются на вас, чтоб употребить ваше излившееся из сердца выражение, «как голодные волки», бросаются, вероятно, воображая, что имеют дело с существом бессильным, немощным, неспособным противиться им. Вы знаете, милостивый государь, здешний земной, подлый порядок, вы знаете, что «у сильного всегда бессильный виноват». Поэтому или прячьтесь от ваших противников, или вооружайтесь на них, прячьтесь за фразы, декламации — в этих дурных местах никто вас и искать не станет, — вооружайтесь особенно глумлением и свистками. Только заклинаю вас всем, что дорого для вашего организма и его синонима — о душе говорить с вами я не смею, — заклинаю вас всем этим, не полагайтесь ни на Льюиса, ни на его «Физиологию». Это тяжелое оружие не годится для вашего тощего организма. Признайтесь — за естественные слабости краснеть нечего, — ведь вы не в силах вооружать себя здравым мышлением, действительным пониманием, знанием…

«Ну, — утешает себя г. Антонович, — — а при этом можно еще жить на свете» («Совр». II. 266).

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает доктор больного.

— Плохо, — отвечает больной, — голова болит нестерпимо.

— В какой части?

— В передней.

— Это ничего, — успокоивает доктор, — это пройдет. Впрочем, какая боль, острая или тупая?

Больной молчит; он затрудняется обозначить качество боли.

— Чувствуете ли вы, — спрашивает доктор, желая помочь больному в самопознании, — что в голове будто стреляет, или просто чувствуете тяжесть, будто туда кто‑нибудь свинцу наложил?

— Давит, гнетет, тяжело, как свинец, — отвечает больной после непродолжительного внимания к своему душевному состоянию.

При этом доктор всматривается больному в глаза и находит, что они помутились: движение их медленно, вяло, тупо, они не имеют обыкновенного блеска.

— А больше ничего не чувствуете? — продолжает доктор.

— Ничего. Только какая‑то усталость. Ноги тяжелы, руки тяжелы, все тяжело. Да еще вот аппетита не имею.

Доктор посмотрел язык больного, пощупал пульс и исследовал кожу в разных местах тела. Язык оказался сухим, кожа также сухая, без испарины; удары пульса были неправильны.

В этой диагностике язык физиолога и психолога служил для одной и той же цели. Тот и другой язык выражал одно и то же состояние больного организма. Если бы наши ощущения были тоньше, определеннее и раздельнее, то можно бы развить психологическое учение о распознавании телесных болезней. Сухость кожи и языка, неправильное биение пульса, мутные глаза, — все эти состояния и их органические условия необходимо выражаются в соответствующих ощущениях, и по присутствию этих ощущений мы могли бы с достоверностью заключать о болезненном состоянии тех или других телесных органов. Внешнему наблюдению доктора открыты изменения только на поверхности живого тела; о болезни частей внутренних он вынужден делать догадки, предположения, всегда соединенные с опасности) ошибки. Ощущения тонкие, определенные, резко обозначающиеся руководили бы его лучше, нежели телесные данные. Язык психологов выражал бы ясно и вполне здоровые, и болезненные состояния телесного организма.

Если бы, напротив, доктор мог наблюдать живое тело так, как мы наблюдаем наши машины, если б он был в состоянии обозревать непосредственно каждую часть, каждый орган, все ткани и системы живого тела, тогда он не имел бы надобности справляться о душевных состояниях больного, о чувствах боли, острой или тупой, о чувствовании усталости, тяжести и т. д. он просто и непосредственно видел бы, какой телесный орган поврежден и как он задерживает и сбивает с правильной дороги движения и отправления остальных частей тела. В таком случае язык физиологов был бы лучшим и полным выражением здоровых или болезненных состоянии тела.

Им то, ни другое предположение не оправдывается в действительности. Ощущения паши, особенно те, которые происходят от различных состояний организма, каковы, например, чувство тупой или острой боли в голове, чувство усталости или тяжести, так неопределенны и слитны, являются они в таких разнообразных сочетаниях, что положиться на них при распознавании телесных болезней нет никакой возможности. С другой стороны, как ни далеко подвинулось в настоящее время физиологическое и анатомическое изучение тела, все же доктор может наблюдать в живом теле только наружные перемены, и по этим неполным данным он вынужден делать заключения о состоянии внутренних частей тела, — заключения, которые ни в каком случае не могут иметь притязания на непогрешительность. Поэтому врач пользуется для достижения своих целей совместно и языком самосознания, и языком физиологии: о характере болезни он делает догадки в одно и то же время как физиолог и как психолог. Так и во всех других случаях для достижения наших целей на практике мы соединяем средства самые разнородные, средства, которые по своему качеству, по своим постоянным свойствам могут не иметь между собою ничего общего. При встрече, например, с какою‑нибудь опасностью человек мыслит и действует, то есть производит перемену в положении своих представлений и в положении окружающих его вещей, также он в то же время критикует, об суживает и отдается авторитету, следует совету друзой, поддерживает в себе мужество вместе и расчетом, и надеждою, и знанием, и верою. В деле и для дела мы совокупляем средства, взятые из различных мотивов; тут нас интересует не логичность, не последовательность, а успех.

Но для науки эта практика не может служить руководящим правилом. Если политика, основанная на начале: divide et impera, считается ныне дурною, то наука овладевает миром вещей тем лучше и тем скорее, чем более разделяет она. Наука должна брать каждое явление отдельно, должна определять и изучать прежде всего особенные качества каждого явления. Справедливо, что это аналитическое направление науки не удовлетворит всем нуждам духа; мы стремимся сообщить нашим познаниям единство, мы ищем одного целостного взгляда на окружающие нас явления; отрывками, частями несвязанных познаний мы недовольны. Вещи спокойно лежат в пространстве одна подле другой или изменяются, но все же в порядке последовательном, так что для всякого изменения есть своя очередь. Но понятия о вещах сходятся в нашем одном, нераздельном сознании и вступают здесь в отношения согласия или противоречия, общего и частного, стремясь таким образом построиться в одну систему, в одно знание о мире явлений. Тем не менее если единство или целостный взгляд на вещи сложился у нас так, что он мешает нам различать особенные качества каждого частного явления, то мы получаем то призрачное знание, в котором, бесспорно, мы сознаем единство понятия, но не имеем уже никакого определенного представления о разнообразных признаках, составляющих его содержание. Очень часто, например, психология начинала свои исследования предположением, что душа составляет сущность телесного организма, что тело есть инобытие духа, его внешность, есть самый дух, только ставший видимым, что глаз, например, есть не что иное, как организовавшаяся душевная потребность видеть, ухо — организовавшаяся душевная потребность слышать, желудок — организовавшаяся потребность самосохранения и т. д. Также очень часто физиология основывалась на предположении, что телесный организм есть источник душевных явлений, что душа есть самое тело, только ставшее внутренним, что мышление есть функция голов Ного мозга, зрение — функция зрительного нерва и т. д. В разные времена шла ожесточенная борьба за истину одного из этих положений, и это доказывает, что дело тут касается взгляда, который затрагивает различные интересы человека и его образования. Однако же об ученом, который на основании одного из этих предположений хочет построить положительную науку, можно сказать, что он начинает с конца. Предположение, что жизнь нашего тела и жизнь нашего духа есть одна и та же жизнь, нисколько для нашего наблюдения не сокращает огромного расстояния между качествами явлений душевных и телесных. Поэтому психологи и физиологи, понимающие значение науки, прежде всего заботятся не о слитии этих явлений в одной общей теории, но о правильном разделении их и об изучении тех отношений, в которых они даны для непосредственного наблюдения. Задача эта только для поверхностного ученого может казаться легкою.